"Чудеса и завещание о. Григория Пономарёва» (или «Не умом, а жизнью»)
Переворот смыслов Господних
На трапезе удобнее говорить о чем-то приятном. Вроде бы праздничная прославляющая трапеза не есть трапеза, на которой можно было бы глубокие осмысления говорить или делиться ими. Но я думаю, что особенность именно православного человека и православного смысла жизни как раз в том, чтобы не превращать свою жизнь в удобные веселушки или приятное проведение времени. Если в это время нет чего-то, что тебе дает серьезность и спасение, серьезность или ответственность за прожитую здесь, на земле жизнь, то тогда эти часы, наверно, бесполезны. Может быть, несколько вопреки желаемому настроению хорошо и душевно побыть, мне хочется поделиться совсем другими настроениями и содержаниями, которые может быть, далеко отведут нас сейчас и от обеда, и от приятности сидения, от тепла, когда на улице мороз.
Начиная с Валентины Георгиевны и кончая словами Ольги Павловны мы слышали о священномученике Онуфрии словами, которые Господь говорит, что Я на деле пришел вам принесть не тот мир, которого вы думаете иметь. Об этом я хочу сейчас сказать. Всякий раз, когда мы читаем Евангелие, жития или труды Святых Отцов, если серьезно вглядеться в самого себя и испытать, то чаще всего окажется, что мы, остаёмся в мире, про который Господь сказал: «Я вам не тот мир хочу, пришел принесть». Мы, оставаясь в этом том мире сегодняшнем, земном, в котором нам хочется удобно быть и приятно жить, из него мы слушаем эти слова, о «не том мире» или другие Евангельские слова о крестном пути, слова Святых Отцов о узких вратах. Все эти слова могут быть приложены в нас, этот не тот, по-Божьи, но в нас этот самый мир. Человеческая личина настолько приспособлена этот перевертыш делать, что практически все наиболее жесткие и, может быть, жестокие слова Евангелия поворачивает таким образом, что они становятся для нас ласково-оправдывающими жизнь нашего сегодняшнего мира, про который Господь сказал, что «Я не тот мир пришел вам принесть». Этот оборот для (под -?)самого себя, - это переворот смыслов Господних. Это, наверное, наиболее характерное качество и свойство сегодняшнего православия, которое по этой способности оборота и переворота и есть протестантизм, а по характеру жизни - откровенный католицизм. Мы не исповедуем католических истин, которые они исповедуют, мы уверенно заявляем, что православие говорит так, а католичество говорит так. Мы не входим в богословие протестантизма и протестантов, которые, дали выдающееся богословие, и на которое недаром даже православные наши богословы, особенно заграничные в период заграницы (эмиграции -?) опирались и опираются. Но за этим богословием у протестантов нет жизни. Человек настолько умен, что он может даже проникновеннейшее и высочайшее богословие составлять, и будучи тщательно образован в православии, он может вполне эти богословия составлять, не расходясь с православным учением, а наоборот, в углубление православного учения говоря, но по самой жизни и по характеру своему он в итоге оказывается протестантом. В чем это?
Новомученики об этом и заявляли. У них нет содержательных слов, которые бы сопоставляли то, о чем я сейчас говорю, потому что они это сопоставление сделали личным примером своей жизни, они так прожили. И все то, что мы сегодня можем в богословии говорить или друг другу разъяснять – они ничего, не произнося в словах, проделали это реально в своей жизни. Оказывается, что мы как раз этого-то сделать и неспособны. Мы способны пользуясь описанием их жизни, присвоить себе и усвоить себе все содержательное ведение и знание о них, и полагать про самое себя, что мы тоже с ними согласны, и более того, способны, как и они что делать. А дальше мы боимся признаться, что мы не способны поступать и прямо сейчас, выйдя из трапезной, так жить, – мы боимся это сказать. Мы останавливаем свои слова на том, что мы согласны, способны и хотим так жить – на этих словах мы ставим точку. Хотим так жить. Этим хотением удостоверенные или укрепленные и оправданные в своих глазах, мы ставив точку на этом месте, выходим из трапезной, чтобы снова вернуться в нее и продолжить такую же трапезу через 2 недели на Сретение Господне, потом через какое-то время на Благовещение, потом через какое-то время на Пасху. Мы совсем не заметили, что мы прожили Великий пост, а в самой жизни ничего не сделали. При этом у нас будет чувство, что мы все это знаем, с этим согласны, мы к этому прикипели. Сегодняшний (православный -?) человек умеет так делать, как это всегда делал. Он, блестяще богословствуя, устраивает жизнь в самых крутых, глубоких мерках именно земного существования. Мне хотелось бы, чтобы вы об этом точно знали. Когда мы себя взвешиваем на весах новомучеников и исповедников Церкви Русской, то нужно понимать, что нас даже положить на ту чашу их весов невозможно, настолько мы не сродни с ними и настолько не похожи на них. Хотя при этом мы, конечно, стараемся, стремимся, мы к чему-то идем, как и они до начала гонений старались, стремились и к чему-то шли. Однако Господь сказал, что Ему этого недостаточно, это не те свойства, по которым можно войти в Царство Небесное. Господь сказал это уже не словами, и не собором.
Возможен ли прорыв к спасению? (Одно дело ум человеческий, другое – ум Божий)
Всероссийский Собор собрался в 1918 году. На нём звучали удивительные доклады, освящающие и осмысляющие жизнь того времени в православии, раскрывающие, какие недочеты, какие недоработки, где тот православный человек не дотягивал. Были поразительные предложения и принятые решения, как надо устроить жизнь. Собор не успел до конца все свои деяния (решения-?) узаконить, он был прерван, прекращен. Всё то, что успели принять и то, что было приготовлено и почти уже зачитано, но не успели узаконить – ничто из этого в жизнь не пошло. Звучали удивительные решения по ясности устроения жизни, слова, фразы, целые трактаты, целые развернутые постановления и решения. Казалось бы, Господь должен радоваться – собрались лучшие из лучших в 1918 году, составили такой устав Церкви, которого в течение 200-сот лет, начиная с Петровских времен не было, такие намерения возгорелись в людях и вдохновились люди это все совершать – вот радость-то Господня. Теперь дать им поле (деятельности -?) и свободную возможность все это осуществлять: «Коль вы до этого добрались своим умом, вот вам теперь условия – пожалуйста, живите, делайте». И Господь сказал: «Коль вы до этого добрались, идите и делайте» и разверз гонения. И только сейчас по прошествии уже ста лет мы извлекаем эти решения того Собора и то с большой тугою пытаемся их протащить в нашу сегодняшнюю жизнь, в наши сегодняшние решения. В наших сегодняшних обстоятельствах и условиях, кажется, что это легко будет теперь исполнять, но Господь в то время ничему этому исполниться не дал. Это надо ясно разуметь, что одно дело – ум человеческий и другое дело – ум Божий, одно дело – намерения человеческие, совершенно иное – намерения Божии. Одни условия, какие человек себе поставляет для своего спасения, совершенно иное – условия, которые поставляет для спасения человека Сам Господь. Слишком велика сегодня внутренняя подлая сила в человеке, которая самые высокие Господни благословения, тяжелейшие и труднейшие для исполнения сегодняшнего человека, делает ласково-приятными и вполне как бы исполнимыми. Более того, даже вроде бы и делает и исполняет, и полагает, что мы живем так, как хочет Господь. «Вот написано – я это исповедую. Вот показано – и я подобно делаю». Кто в этот момент готов и может услышать и узнать в себе того самого фарисея, который как раз этим искусством оборота и поворота владеет совершенным образом. Чтобы воспитать такого фарисея, потребовалось 200 лет образовательного процесса на Руси, и особенно последние 100 лет нашего современного образования. И вот мы все наученные оборотам, мы умеем делать перевороты Евангельских слов так, чтобы мы были согласны с ними, и в то же время было бы приятно при них.
Можно мне в ответ сказать: «Батюшка, теперь предлагаете – идти и вешаться что ли?» Оборотная натура наша очень запросто с этим обойдется. Все, что я сейчас сказал, будет превращено в предмет насмешек, шуток, прибауток и таких обсмехательных разговоров. Они и сейчас уже у двух-трех болтаются в душе. Фарисей никогда не будет согласен с мытарем. Фарисей никогда не узнает, кто такой мытарь, это просто не дано фарисею. И может оказаться, что мы как раз и есть фарисеи. Тогда вопрос: какой прорыв к спасению возможен для нас? Новомученики говорят: «Возможен». Священноисповедник Сергий Правдолюбова, пройдя ужасные катакомбы, с полной искреннею верою говорит, что возможно его чадам, а значит и нам с вами быть спасенными, и пишет это в своем завещании. Если по этому завещанию просто и ответственно начать жизнь, и принять его завещание не со смешинками и едкими юморинами, а всерьез и по-настоящему, то верит протоиерей Сергий, что возможно спасение. Иначе бы не писал этого завещания и не подписывался бы своею кровью под ним.
О. Григорий Пономарёв и чудеса его спасения
Мне хочется сегодня вспомнить еще об одном человеке – протоиерее Григории Пономареве, о котором мы читали в книге «Во имя Твое» Ольги Пономаревой. Ольга - его внучки, которая написала эту книгу. Немножко задержу вас и расскажу о удивительном подвиге жизни, который выпал на долю этой дивной семьи матушки Нины Пономаревой и батюшки Григории Пономарева. (Вставить их фото.) Это удивительная чета! Если вы помните, он прошел Колыму, 17 лет страшного концлагеря. Когда он вернулся оттуда, его почти никто не узнал. Богу было нужно, чтобы он остался жив. Попал туда о. Григорий в сане диакона, а по возвращении был рукоположен в сан священника и прослужил до конца своих дней, в 60-х годах он почил. Причем почил он в пасхальные дни в комнате, где на одном одре лежал он, на другом одре – его матушка. Сначала его причастили, потом он сразу же заторопил своего чада-священника: «Скорее-скорее торопитесь, надо причастить матушку». Священник тут же подошел к кровати матушки, причастил ее, и она отошла. Батюшка, поднял руку, благословил ее отход, и вслед за нею тоже отошел. Вот так между ними было всего лишь 2 минуты расстояния, и так их вместе и хоронили, вместе и погребли в ограде церкви. В книге «Во имя Твое» описывается пять поразительных обстоятельств и событий, где разворачивается его личная Голгофа в лагере. Я расскажу только про три из этих пяти.
- «Ну, поп! Тебе и вправду Бог помогает»
Первая ситуация. Цитата из книги. «Группа заключенных шла след в след. Скорее, - спина в спину, держась друг за друга. Ветер был такой, что оторви он человека от земли - просто понес бы, покатил по снежному полю. Конвоиры интуитивно прижимались ближе к ним, чтобы не потеряться в этом снежном месиве. Конвой по существу тут даже был не нужен. Бежать отсюда некуда. На сотни километров - ни жилья, ни даже охотничьих стоянок. Разве что где-то рядом зона, подобная этой, да одинокая поземка несущегося по болотам и полям снега. И почти непроходимые леса...
Молодой диакон Григорий, отбывающий срок уже четвертый год из десяти, был назначен бригадиром в группу самых трудных, злостных рецидивистов-уголовников со сроками до 25 лет. Это практиковалось местным начальством: сломать, подмять под себя молодых, превратив их в фискалов и доносчиков, чтобы легче было держать в узде других - убийц и насильников, убрать человека для которых было пустяком, а порой некоторым развлечением. С ними даже охранники, имеющие власть и оружие, не хотели связываться.
Группа двигалась в направлении лесной делянки, которую несколько дней, как стали разрабатывать. Удерживать направление мешали снежная буря и слепящий ветер. Наметки дороги, которая стала появляться за эти дни, опять исчезли в снежных переметах. Шли почти наугад к темнеющей вдали стене леса, глухого таежного бора. Шли на пределе, выбиваясь из сил, но стараясь скорее хоть как-то укрыться в нем от сбивающего с ног ветра.
Отец Григорий шел первым - вроде как по обязанности бригадира, а на деле он, по пояс в снегу, прокладывал путь, чтобы лишний раз не вызывать назревающий с момента их работы на делянке конфликт, который вот-вот должен был разразиться. Он шел, не переставая творить Иисусову молитву. Голодные, озверелые арестанты который день с безумством фанатиков требовали от него еды, т.к. их дневные пайки - застывшие слизкие комки хлеба не могли насытить даже ребенка. Он спиной чувствовал, что готовится какая-то расправа. Как горячо он молился в эти минуты Господу и Божией Матери. Ноги сами несли его куда-то и, подходя к лесу, он понял, что их делянка осталась где-то далеко в стороне. Он понимал, что не только час, а любой миг для него может быть последним.
Добравшись до леса и убедившись, что они забрели в сторону, зэки обступили его почти кольцом, ничем не отличаясь от стаи волков, выжидая, кто кинется первый, чтобы затем включиться и завершить эту бессмысленную кровавую драму. Им это было не впервой. И даже предлог есть: куда завел? Не насытиться, так хоть выместить накопившуюся звериную злобу. Охрана в такие минуты сразу исчезала. Положение казалось безвыходным. Но как сильна была его вера в помощь Господа! Все, что произошло дальше, он делал, видя себя как бы со стороны. Неожиданно для себя он непринужденно смахнул снег с поваленного ветром, как-то отдельно от других стоящего кедрача, и сел, улыбнувшись. Это просто ошеломило «стаю».
- Ну хорошо, вот вы сейчас меня убьете. И что? Хоть кто-нибудь из вас будет сытнее? Да, я - поп, как вы меня зовете. И не скрываю, что прошу у Бога помощи. Но помощь-то нужна и всем вам. И она - у нас под ногами.
Почти у его ног, из под вывороченного с корнями дерева, среди хвои и переплетения сломанных ветвей виднелась шкура; вернее, часть шкуры медведя. Чувствовалось, что там, глубже утопая в снегу, забитый падающим стволом лежал уже мертвый зверь. Вероятно, мощное и крепкое с виду дерево было больным и ослабленным, и шквальный порыв ветра вывернул его с корнем, с огромной силой бросив на берлогу спящего медведя. Внезапность оказалась для зверя роковой. Оно упало, ломая подлесок. Но основная сила удара пришлась именно по берлоге. Катастрофа произошла менее получаса назад, т. к. тело зверя было теплым, а его разбитая голова кровоточила.
Восторженный вой голодной человеческой «стаи» привлек и конвой. Это же было чудо! Это был пир с медвежатиной на костре. Даже самые озлобленные арестанты от предвкушения трапезы зачарованно смотрели на о. Григория. «Ну, поп! Тебе и вправду Бог помогает». Это ли было не чудо?! По воле Господа и по горячей молитве отца Григория ноги сами привели его к этому месту. Ведь это была пища на несколько дней, если не растащит лесное зверье. А отец Григорий, отойдя в сторону, упал в снег, сотрясаясь от благодарных рыданий. Он-то понимал, что такое совпадение - не какая-то случайность: расположение берлоги, место падения дерева и внезапность, с какой оно рухнуло, не дав опомниться медведю, это сила Божественного Промысла. Ведь и в Евангелии сказано: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам...» (Мф. гл. 7; 7). И еще: «Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят» (Мф. гл. 7; 8).
После этого случая отношение к нему резко изменилось. Эти нравственно опустошенные люди, эти изгои общества, в основной своей массе серые малограмотные и суеверные мужики, стали считать его как-бы своим «талисманом». Работая летом на лесоповале, они вместе жарили шишки кедрача, а потом, вылущивая из них орехи, делали кедровое молоко, давя камнем в миске и заливая кипятком. Получался сказочный по целебности и вкусу напиток. Сливая первый настой, орехи заливали снова и снова. Некоторые из зэков по-своему даже привязались к о. Григорию, уважая его, несмотря на молодость, за немногословность и справедливость».
«Спаси его, Иисусе! Он молод и может ещё столько дать людям…»
Другая ситуация. Цитата из книги «Прошло уже несколько месяцев, как о. Григория перевели на шахтерскую работу. Шахтерский труд один из самых тяжелейших, но с трудом шахтера-заключенного даже сравнивать что-то трудно. До забоя ежедневно шли под конвоем. В забое каждый занимал отведенный ему участок, где только при помощи кайла и лопаты надо было, вгрызаясь в матушку-землю, любой ценой выполнить свою норму. Средств защиты, страховок - никаких. Кому нужны эти заключенные? Погибнут - пришлют новых. Стране нужен уголек; на нем не виден ни пот, ни кровь, ни слезы, ни следы оставленных тут жизней.
Когда спускаешься в шахту, замирает сердце, словно попал в преисподнюю. Жутко! Слабый свет шахтерских лампочек едва высвечивает причудливо выбитые пласты породы. Старые подгнившие крепления скрипят и вздрагивают при каждом ударе кайла; длинная штольня слабо освещена. Порой под ногами чавкающая вода. И воздух... В нем почти нет кислорода, он переполнен взвесью мельчайших угольных пылинок с ядовитыми примесями газов, выходящих из земли. Кто хоть раз вдыхал этот воздух, не забудет его никогда.
И опять жизнь его, как тлеющий уголек, который может в любой момент погаснуть. Погаснуть от тысячи случайностей, возникающих под землей. Одно успокаивало и радовало - его напарник. Что-то там просмотрело лагерное начальство, поставив о. Григория работать вместе со старым, до истощения худым человеком. У него не было ни единого зуба во рту, ни единого волоса на голове, а суставы были по старчески раздуты и обезображены непосильным трудом. Острые лопатки и ключицы выступали из арестантской робы, но на изможденном и изрезанном морщинами лице, запудренном угольной пылью, сияли удивительной глубины и доверчивости почти детские глаза. Кашель даже не легочный, а уже какой-то брюшной, утробный, постоянно сотрясал тело этого человека. Это был священник, протоиерей Алексей откуда-то из Подмосковья.
В их лагере он появился сравнительно недавно и был так плох здоровьем, что даже уголовники, липнущие к каждому человеку, стремясь извлечь из него хоть какую-то пользу для себя, даже те не прогоняли его. Не жилец! Однако этот полуумирающий старик был исправно выгоняем каждый день на работу. Они уже некоторое время работали в одном забое, и о. Алексей с непонятно откуда берущейся в немощном теле силой вбивал свое кайло в породу, оставляя для о. Григория удобные уступы и выбоины, на которые уходило значительно меньше усилий.
Отец Григорий в сане диакона, 1954 год
Совсем недавно отец Алексей узнал, что его молодой напарник - диакон, и его младенчески светлые глаза засияли каким-то приветливым и радостным светом. Родная душа рядом! Он по-отечески относился к о. Григорию, «к Гришеньке» и говорил, что в назначении их работать в одном месте видит Промысел Божий. Они почти не разговаривали. При таком напряженном труде это невозможно. А в бараке нары их были далеко друг от друга. Но Божия Благодать, лежащая на батюшке, как облако покрывало отца Григория и облегчала его труд.
В тот день, когда их спустили в главный штрек (а они работали именно в нем), каким-то особенно ядовитым казался воздух. Лампы почти не давали света, а расползавшиеся по своим местам люди были угрюмее и тревожнее обычного. Батюшка Алексей шелестящим шепотом прочитал молитву, и оба они обрушили свои каелки на неподатливый пласт.
От шума ударов они не сразу расслышали показавшийся им очень далеким крик и какой-то странный шум. Оба, как по команде, прекратили работу. И вновь на какой-то визгливо-истошной ноте, но уже значительно ближе, крик повторился. Теперь были слышны и слова: «Спасайтесь! Вода!» Где-то прорвалась вода и, перемешиваясь с треском рушившихся опор, обламывающихся пластов угля и шумом бегущих людей, неудержимо подступала к главному штреку. Посмотрев друг на друга, бросив инструменты, они отскочили от стены, повернулись, чтобы бежать к выходу. И в этот момент, преграждая им дорогу, с оглушающим грохотом рухнул потолок, сметая перекрытия и погребая все в тучах черной пыли и мелких камней...
Когда о. Григорий пришел в себя, он даже не мог понять, где он и что с ним. Полный провал в памяти. Рот полон угля, на лице что-то теплое и липкое. «Кровь!», - подумал он. Он попытался приподняться, однако ноги придавила безмерная тяжесть, т. е. он просто и не чувствовал своих ног, но что-то держало его и не давало передвигаться. Фонарь слабо горел, но глаза не хотели видеть, а ум отказывался смириться с тем, что освещал этот фонарь. Со всех сторон только черные угольные стены... А где батюшка? Где о. Алексей? Слабый стон пришел как ответ на его мысли. Да вот же он, рядом; вот его руки, плечи, голова...
Им засыпало ноги. И тому, и другому. Успей они еще сделать хотя-бы шаг к выходу, их накрыл бы и раздавил обрушившийся потолок штольни. Но положение все равно ужасно. Они в каменном мешке, отрезанные от мира неизвестно какой толщиной упавшего потолка. С величайшим трудом и болью отцу Григорию удается высвободить ноги, боясь каждого движения, чтобы не вызвать продолжение обвала. Он начинает высвобождать батюшку. Отец Алексей в сознании, но не может сдержать стон. У него сломаны обе ноги в голени. Все, что происходило потом, сохранилось в памяти о. Григория отдельными фрагментами.
Он оттягивает батюшку дальше от обвала под самую стену, над которой они трудились несколько минут назад. Или несколько часов? А может дней?.. Он то приходит в себя, то вновь впадает в беспамятство. То же, вероятно, происходит и с о. Алексеем. Тут все: и удар, и боль, и шок от сознания их положения; и все еще неосевшая пыль, забивающая легкие. Рот и нос полны угля, на лице - кровь. Это мелкие острые камешки с силой вонзились в лицо. Как еще остались целы глаза?
Тело батюшки Алексея сотрясается от жуткого, бесконечного кашля. Отец Григорий пытается влить ему немного воды из фляжки, но она только расплескивается. Их обоих бъет крупная нервная дрожь... Потом опять провал в памяти, надолго ли - трудно сказать. Следующее, что он слышит, придя в себя, - горячие, страстные, пламенные слова молитвы. И он подключается к ней всем своим существом. Он знает, что «там, где двое собрались во имя Мое…, там и Я посреди них... ». Время остановилось. Батюшка угасает. У него бред... Вот он благословляет свою паству, вот шепчет какие-то ласковые слова или жене, или дочери, вот читает 90-й псалом! Голос его крепнет, как будто вся оставшаяся энергия жизни ушла в голос. И голос этот просит с такой силой страсти: «Спаси его, Иисусе! Он молод и может еще столько дать людям... » Отец Григорий понимает, что это о нем.
Сам он непрестанно молится, потом опять пытается напоить батюшку, но у него все только булькает внутри, и вода выливается. «Оставь это, Гриша! Оставь себе! Господь милостив. Нас откопают, и ты должен жить, продолжая наше святое дело». Но разве отец Григорий возьмет глоток воды у умирающего? Он, как может, пытается облегчить ему страдания; то они молятся вместе, то, видимо, теряют сознание.
Их шахтерские лампы уже почти не горят. Нет, почти нет кислорода. Вот она, готовая для них могила. Вдруг батюшка каким-то неожиданно цепким движением притягивает к себе руку отца Григория и шепчет: «Гришенька! Отец Григорий! Хоть ты и диакон, но так видимо нужно. Приготовься принять исповедь раба Божия Алексия». Он жарко шепчет ему слова своей последней в жизни исповеди: «Ну, а Господь, наверное, отпустит мне грехи. Мне, недостойному рабу Его Алексию»... Потом они молчат. Приходя в себя, отец Григорий творит молитву и слушает угасающее дыхание батюшки. Он уже почему-то не кашляет. Вот и света нет совсем. Они лежат в абсолютной темноте, почти задыхаясь.
Но вдруг какой-то звук сначала тихо, а потом все сильнее нарушает тишину их склепа. «Гриша! Похоже нас откапывают! Господь услышал наши молитвы! Слава Тебе, Всемогущий Боже наш и Пречистая Богородице!» Отец Григорий, не переставая читать Иисусову молитву, слышит все сильнее и сильнее звук лопат, отгребающих уголь. Вот блестнуло чуть-чуть, а потом в небольшое отверстие засияла, как десять солнц, шахтерская лампочка. После полного мрака она слепит до слез. Отверстие все шире. И вот в нем появляется ошеломленное лицо: «Эй, Володька! Да тут люди!» Лопаты работают все быстрее и быстрее. Наверное, Ангелы Небесные поддерживают свод потолка, готового дать новую трещинную осыпь. Наконец, в проеме появляется человек. Он освещает своей лампой могилу для этих несчастных, негромко присвистывает, вероятно от ужаса, и почему-то шепотом говорит кому-то стоящему за ним: «Вроде живы. Один-то - точно. Да и старик похоже тоже живой». Но они так слабы, что не могут подать даже голоса. «Володька! Тащи брезент!»
Как их извлекли из шахты, о. Григорий почти не помнит. Он уже видит себя наверху лежащим на брезенте, а рядом - еще живого батюшку Алексея. Эти дивные сияющие глаза устремлены на него. Толпа, окружившая их, потрясенно молчит. Батюшка поднимает благословляющую руку в сторону о. Григория и всех присутствующих, последним усилием воли осеняет себя крестным знамением, и душа его устремляется к своему Создателю. Взгляд из сияющего становится далеким, а потом пустым. Словно бы выключили лампочку в помещении - за ненадобностью. А отец Григорий, лежа на брезенте, принимает благословение православного священника для беззаветного и преданного служения Господу и Его Святой Церкви и молча дает обет: если это угодно Богу и он когда-нибудь выберется отсюда, то посвятит Ему свою жизнь, чтобы служить людям и Святой Православной Церкви Господа нашего Иисуса Христа. Аминь.
* * *
Чудо спасения о. Григория и о. Алексея было, конечно, предопределено. Их откопали на третьи сутки, неожиданно для всех. О них, как таковых, просто забыли. Обвал в этот раз был намного серьезнее всех предыдущих и унес много жизней. Но никого не искали. Просто надо было восстановить основной проход главного штрека, на котором и трудились о. Григорий и о. Алексей. Расчищая главную «артерию» шахты и откапывая первый обвал, рабочие и натолкнулись на батюшек. Только благодаря распределению рабочих мест для батюшек в главном штреке, они оказались на пути не спасателей, а ремонтных рабочих, которые их и обнаружили.
У Господа случайностей не бывает!»
3.3 Каждому – по делам его
И еще один случай, последний пятый, я зачитаю. Работая, отец Григорий творил Иисусову молитву, как повелось еще с зоны. Его молодая и цепкая память, которая с младенчества была настроена на молитвы – династийный же священник, в четвертом поколении правнук священников, внук священников, сын священников, поэтому с младенчества была душа настроена на молитву, восстановила почти всю Божественную литургию, главы из Священного Писания, молитвы за здравие и за упокой, утреннее и вечернее правило, тексты акафистов. Кроме того, он читал и светскую литературу, которую удавалось каким-то образом добыть. Это уже по выходе.
Мучительная жара стоит уже третий месяц, нервы людей на пределе. Работать в такой духоте невыносимо, конфликты возникают из ничего, злобные скверные, заключенные и охрана обливают друг друга отборной руганью, кроме того жажда донимает. Голод. Обычно в это время года с едой бывало полегче, какое-то лесное подспорье помогало выжить. Нынче же в лесу ничего не вызрело, только пыльная засохшая трава, ни ягодки, ни живого кустика. Проверки в бараках проходят бесконечно, непонятно, что ищут, перерывая все на нарах, заглядывают даже в печь. По летнему времени, в ней и действительно можно что-то припрятать. Все проверки рассчитаны лишь на часть заключенных, на уголовников шмоны не распространяются, там свой мир, свои законы, и даже конвой предпочитает с ними не связываться. В одном бараке под одной крышей в четырех стенах сосуществуют друг с другом два диаметрально разнящихся образа жизни. Бывает, что в одной реке, даже совсем маленькой можно наблюдать, как проходят рядом, не смешиваясь друг с другом, два потока. Один несет светлую и прозрачную воду, и тут же совсем рядом другой, желтоватый и мутный. Один поток потеплее, другой – просто ледяной, но оба они стремятся в одном направлении. Так и на зоне, – разные по развитию мышления и душевному устроению человеческие жизни, почти не смешиваясь друг с другом, текут вместе, и каждая из них несет собственное назначение, неизбежно приближаясь к своему концу. Однако, зачастую пересечения людей, вместе оказавшихся в заключении, кончаются человеческой трагедией. Среди этих потоков есть еще одна прослойка – так называемые флюгеры. Это самый страшный и ненадежный человеческий тип. Именно в этой среде первые предатели, доносчики и фискалы – это они. Перед начальством они – трусливые подхалимы, перед уголовниками они – шакалы, гиены – для остального населения барака. Они мельтешат, суетятся, все вынюхивают и постоянно подслушивают. За щепотку чая готовы продать, оболгать кого угодно, и даже у отпетых уголовников они вызывают раздражение и презрение. Сейчас, когда невыносимая жара и духота держит всех в напряжении, в бараке идет карточная игра. Играют уголовники, игра страшная, жестокая, не знающая пощады. Проиграно уже все, что составляет лагерные материальные ценности, теперь идет игра на человеческую жизнь. Не берусь сказать, или простым жребием жизнь одного стукача попала в обойму игры, или уж очень надоел он всем, но играют именно на фискала, по кличке «Стеха». В бараке ледянящая тишина, только хриплое, прокуренное дыхание игроков, да короткая матерщина, комментирующая отдельные моменты карточной игры. Стукач Стеха, после приступа визга, воплей и рыданий ползает в ногах у игроков, страшным ударом под дых его вынудили замолчать, и теперь он только икает и шепчет что-то посиневшими губами. Кажется, что слышно, как лязгают о железную кружку его зубы. Тем временем в бараке стало совсем темно. От напряжения смертельного розыгрыша никто не заметил, что тучи, все лето проходившие мимо зоны, собрались прямо над бараком. На улице все почернело. Еще какое-то мгновение мертвой тишины, и вдруг дикий порыв ветра почти срывает кровлю, сталкивает черные, рваные куски неба друг с другом, раскалывая их на части змеевидной молнией, и тут же, без паузы, все покрывает гром, от которого могли бы лопнуть барабанные перепонки. На какой-то миг эти нечеловеческие звуки отрывают играющих в карты от их страшного занятия, несущего в себе смерть. Но накал игры так велик, что буквально один миг отделяет игроков от финала, все, игра закончена. Дикий визг Стехи перекрывает даже оглушающие раскатистые звуки грозовой тьмы. Смертник Стеха катается в ногах уголовников, проигравшего его, уголовника, проигравшего его, Стехину жизнь, и вымаливает прощение. Он готов лизать пол под ногами своего убийцы, жрать землю, ломать и крушить все по его приказу, только бы остаться живым. Ну ладно, – милостиво изрек игрок, и вдруг замечает в другом углу барака полыхающие синим пламенем гнева глаза, глаза человека, которого он давно ненавидит и не признаваясь в этом даже самому себе, где-то глубоко внутри побаивается, что лишь усиливает его ненависть к нему. Этот человек, – заключенный Григорий Пономарев. Вновь небо рвется под очередным ударом молнии, который доносит лишь обрывок фразы: дарю тебе жизнь, но за это ты пришьешь сейчас попа. Какое демонское ликование, барак замирает от неожиданности и ужаса. Большинство барачных равнодушно привычно наблюдают за происходящим, но души тех, кто знает отца Григория, содрогаются от столь неожиданного поворота событий, от произвола, и разнузданности и от чувства собственной незащищенности. На лице Стехи застыл мертвый оскал, подобно казалось навечно приросшей к нему маске. В остекленевшем взоре смесь ликования, подобострастия и необъяснимого страха. Он кидается за орудием убийства – заточкой – стамеской, отточенной до остроты бритвы. Она припрятана где-то внутри барачной печи. Отец Григорий только успевает осенить себя крестным знамением, и призвать на помощь Царицу Небесную. В этот миг очередная грозовая молния, раскроив небо надвое, ударила в печную трубу барака и как бы втянутая движением воздуха внутрь открытой печи, влетела в нее и ушла под землю, разметывая вокруг себя всю печную кладку. Во все стороны, как от взрыва, с грохотом полетели искореженные кирпичи, загорелась крыша барака над развороченной печью, и неуправляемый пламень стал перекидываться на ближайшие нары. Не видно ничего, дым, пламя, стена, поднятая от обломков кирпичей, пыли. Как сухой хворост загорелись близ печи нары, привилегированные места этих самых уголовников. Молнии, одна за другой, продолжают распарывать небо, кажется, что все они направлены в барак, словно весь гнев Божий обрушился на головы безумцев. В бараке страшный крик, стон. Люди, перескакивая через развалы кирпича, через горящие нары, толкаясь и давя друг друга, разносят в щепки дверь барака и спешат выскочить наружу. В дверях – свалка, крики боли и ужаса, и еще один непонятный звук, словно где-то открыли шлюз. Заключенные выбегают из горящего барака, задыхаясь от дыма, и едва не валятся с ног от стены дождя, который после сухой грозы накрыл буквально все: горящую крышу, догорающие нары, слепившихся в проеме снесенной барачной двери людей и неподвижные тела вокруг обломков печного фундамента. Вот она расплата. Еще две минуты назад эти выродки, раздуваясь от самодовольства, вершили дела и жизни барачных заключенных. Калифы на час, пришел их жалкий конец, «барачное лето», совсем еще недавно возлежащие на нарах вокруг печи и проигрывающие в карты человеческие жизни, сама приняла смерть, побитые камнями. Как символично. В древности преступников казнили, забивая их до смерти камнями. Гроза в ту ночь бушевала почти до утра. Скоро появилась охрана. Пожар, благодаря дождю, был потушен, пораженных молнией молниеносной смертью уголовников быстро унесли, раненых отправили в больничный барак, всех остальных распределили кого куда. Но даже по прошествии нескольких месяцев отец Григорий больше не видел ни в своем новом отряде, ни в других отрядах главных участников трагических и страшных событий той ночи. Справедливый суд Божий каждому воздает по делам его. Вот такое чрезвычайное участие Господа в жизни этого дивного человека на протяжении всего его жизненного пути.
Назначенность получить настоящий ответ
Эта толстая книга рассказывает события, которые совершались с ним. А у меня возникает вопрос: ведь рядом с ним и параллельно с ним в других лагерях и местах не вышли из концлагерей тысячи и тысячи верующих людей. Погибло на разных годах своего пребывания в концлагерях. Что же такое тогда Промысел Божий относительно жизни отца Григория? Почему его Господь сохраняет, проводя сквозь все это? Как это так? Что это – особое избранничество? Только для него? Для чего-то большего - для нас? Чтобы была написана книга о нем, чтобы чада, которые были у него в окормлении, когда он вышел из концлагеря, имели живой пример и живого наставника, столь большого и духовно близкого к Богу? Эти вопросы остаются без ответа. Да, все это есть, есть книга, есть мы, читающие ее. Были и те чада, которые шли рядом с ним и есть чада чад, которые сегодня живы и рассказывают обо всем этом. Есть книги самого отца Григория, оставленные уже после концлагеря для нас. И все равно есть какая-то недоотвеченность во всем этом, недопознанность, недоуясненность. Почему? Ясное дело – не за что – такого вопроса не может быть. За что ему, а другим нет? Таких вопросов у Бога вообще нет. Но почему и для чего? То ли потому, что он сам еще не до конца прошел тот жизненный путь, который бы вывел его в Небесном Царстве в те пределы, которые ближе всего к престолу Господнему? Может быть, Господь ради того, чтобы он ближе пришел к престолу там, где великомученики, где мученики древних времен, чтобы в небесных обителях к ним приблизить. Для этого Он дает ему такой мученический путь? Может быть. Мы не можем сказать это утвердительно, это наша человеческая догадка, наша попытка каким-то ясным для нас образом раскрыть пути Господни. Дальше как-то невольно останавливаешься и ставишь точку, и не хочется дальше идти, потому что дальше начинается то, что недосягаемо, недодумываемо и неоткрываемо. Будет угодно Богу – откроет, нет – нет. Одно только предчувствуется и предвидится, если действительно ты хочешь получить ответ на этот твой вопрос: для чего и почему дана ему такая жизнь, то ты можешь получить этот ответ. Этот ответ лежит в твоей личной жизни, которая будет исполнена и сподоблена Богом так же, как и она прошла у отца Григория. Пройдя сам подобный жизненный путь, ты уже в своих путях узнаешь ответ на свой вопрос, для чего и почему был такой путь у отца Григория. В этом плане другого, наверно, вообще и нет. Но тогда мы становимся перед еще более серьезным и, может быть, для кого-то из нас или для всех страшным фактом, что прежде отца Григория Свой жизненный путь на земле прошел Сам Господь. Вопрос: зачем Богу надо было сойти на землю и пройти Свой жизненный путь вместе с нами здесь, для кого и для чего? Этот вопрос Церковь задает все свои 2000 лет и умозрительно отвечает: «Сейчас придет Страстная Седмица, мы начнем следовать вместе с Господом за Его Господним путем, страшным по внутреннему совершению». Таких событий, о которых мы сейчас читали про о. Григория, не было у Господа, но то, что происходило с Ним внутри, оно превышает в несколько сотен тысяч раз то, что прошел отец Григорий. Теперь мы задаемся вопросом: а для чего Господь Сам это все прошел? Во время Страстной Седмицы мы услышим в проповедях, в разных чтениях и словах Святых Отцов множество ответов Церкви на этот вопрос. Но если всерьез начать вдумываться в этот вопрос ради своего жизненного пути, то мы обнаружим, что все это ответы умозрительного характера. Может быть, они написаны человеком, прошедшим подобный опыт и из опыта кто-то из мучеников. Воспринимая его, мы все равно будем воспринимать умозрительно, а значит, для нас это будет воспринятый умозрительно ответ. Чтобы получить, а. Мы назначены к тому, чтобы настоящий ответ. Для этого нам надо будет пройти уже не путь отца Григория, а путь Самого Господа. То, что прошел отец Григорий, мы должны будем пройти по внешним событиям, а что прошел Сам Господь, мы должны будем пройти по своим внутренним событиям. В этом пути, в этих внутренних движениях мы получим ответ: почему и для чего Господь с небес пришел на землю и прошел Свой Господень путь. Страшно и ужасно идти дальше в эту беседу, но я думаю, что другого варианта ответа нет. Все умозрительные попытки размышления, говорения или прочитывания богословских трактатов – они ничего не дадут искомого ответа, ради которого сегодня я затеваю этот разговор.
Богатство души в её внутренних силах
И некоторые строчки из этой книги. «Великая Отечественная война. А в далеком Магаданском крае, куда был сослан отец Григорий, шла своя невидимая миру война. Война, имеющая свои победы и поражения, война, сопровождающаяся предательством и смертью, возвышением и гибелью человеческих душ, постоянной борьбой добра и зла, которые существуя и в обыденной нашей жизни, как правило, гипертрофированно заполняют собой пространство конфликтов, войн и конечно, мест заключения. В таких местах душа человеческая, как в огненном горниле, или сгорает, не выдержав испытаний, или выходит из всех искушений, бед и гибельных ситуаций еще более сильная, светлая и окрепшая для новых предопределений и свершений. После отца Григория остался богатый архив его дневников, записей и некоторых книг. Вот одно толкование на Евангелие. Жизнь души – это Иоанн в пустыне, Иоанн Предтеча. Жизнь души в быстрой смене впечатлений порождает поверхностность. В быстрой смене впечатлений рождает поверхностность и дает только внешний налет непрочных знаний и неглубоких, быстро скользящих настроений. Это иллюзорное развитие, тут знания хуже невежества, и отклик чувств тут вреднее бесчувствия». Наверное далее комментарий: Это то, чем сегодня живет весь мир, в том числе и православный. « Нищета в обманном натаскивании на себя мнимого развития, и она сказывается, когда человек лишается внешних рассеивающих впечатлений и остается один на один с собою. Тогда человек, не имея никакой своей внутренней ценности, повисает в пустоте, и тоскующая душа, чтобы ей не смотреться каждую минуту на свою нищету, стремится вытолкнуться на других людей: на улицу, на поток поверхностных впечатлений, чтобы в нем найти себя, как бы свое лицо, при этом почувствовав какое-то утверждение как будто бы в жизнь. В то же время богатство души как раз в ее внутренних силах, и одиночество – это внутренняя пустыня, лучшие стороны богатства и вместе лучшая гарантия его развития и роста души. Ведь для роста души прежде всего и нужно, чтобы душа была в самой себе сосредоточенности, а не в разброде своих внутренних сил. Тогда она входит в соприкосновение с источником своей силы, Богом, и таким образом совершается нарастание ее крепости, расширение ее внутреннего мира». Такие дневниковые записи, небольшие такие : «Любовь – это соль, без которой не вкусны, не привлекательны и теряют всякую цену многие доброделания. Любовь – это основание, на котором строится духовное здание. Дело сделанное, слово, сказанное по любви, оставляет большой аромат на многие часы, а может быть и дни. Без любви не будет духовного делания». Другое. «Как осязательно чувствуешь последствия, бываемые от внутренней раздражительности, недовольства, душевной нерасположенности, своего якобы превосходства, ближнего же, как бы глупости, неразумия. Все это, я говорю, ведет к полному уничтожению молитвенного строя, я знаю это из опыта. Сам почувствуешь тогда, после всего этого, куда девалась душевная теплота, – исчезла. Подобно тому, как холод и тепло вместе находиться не могут, одно должно вытеснить другое. Вот как надо бережно относиться к своему внутреннему состоянию. Как только заметил внутреннее охлаждение к ближнему, проявленное в раздражительности или в чем другом, лишенном любви, быстро, немедлив, начинай воссылать из глубин душевных молитвы о здравии и спасении тех, против которых восстал, хотя бы мысленно. Мысленное умаление ближнего, заменяй изысканием великих и славных дел его, даже тебе известно, великая от этого польза. Когда нет духа любви, тогда очень тяжело, душно, тесно. А когда луч хоть малый любви осветит, тогда не видно границ для доброделания, чувствуется легкость, возвышенность, горение духа».
Из разговора с отцом Григорием. «Страшно, когда человек, проходя по жизненному пути, не встречает трудностей, не встречает переживаний, страданий. Господь, как бы не видит в нем Свое дитя, и, давая насладиться всем на земле, закрывает путь к блаженству в вечности. Т. е. люди, терпящие трудности и беды, не забыты Господом, вот почему надо радоваться при своих бедах, хотя бы не унывать и не отчаиваться, а видеть в этом Божий Промысел. Большое дело – открыть интерес к духовному в своих духовных детях, это очень большое дело. Потрудившись над ним, можно ожидать и плодов. Господи, столько в Тебе милосердия, как хорошо с Тобой, и как страшно без Тебя. Разобраться в психологическом состоянии душ своих духовных чад, возможность их восприятия духовного воздействия – какая тонкая психологическая работа. Этой работе должна предшествовать непрестанная душевная молитва. Желание установить часовой режим дня».
Часовой режим дня – лестница духовного восхождения (метод о. Григория)
С этого момента начинается раскрытие, особого метода отца Григория (так потом протоиерей Александр Шергунов назвал этот метод) – особого метода работы над собою, «желание установить часовой режим дня – замечательное духовное мероприятие, но как его в жизнь претворить? Необходимо ежедневное задание, больше того – ежечасное, т. е. что ты должен делать и что ты сделал. План – что нужно сделать, и так на каждый день, и в каждом дне хотя бы на один час. Воспитание в себе веры, просимое – вот еще одно удивительное. Научиться в течение часа быстро оценивать обстановку часовых событий, срочно обращаться за помощью к Всевидящему, как поступить, прося помощи. Воспитание в себе духа преданности Господу не на словах, а на деле, в течение каждого часа. Проверяй, каков был мимотекущий час, это огромная и сложная работа. Трудись упорно, молись постоянно и с верой, научись давать отчет за каждый час. Вот лестница духовного восхождения, воспитай в себе ценность времени, береги каждый час, все в часе начинается». Вспоминается рассказ одного епископа о человеке, прошедшем через такие же лагеря, как отец Григорий, который выражал некую тревогу по поводу своей благополучной жизни на свободе. «Дело в том, – говорил этот человек, – что когда я был в том аду, я сознавал, что все мои молитвы за моих врагов принимает Господь, потому что за ними стоят мои страдания. А теперь, когда я живу на воле и в благополучии, у меня нет прежней уверенности». Вот почему отец Григорий снова и снова возвращается к теме льготности. Льготность в нашей жизни – очень большой и опасный враг, ласково берет, но жестоко бьет, и снова – очень опасный, ежечасно подстерегающий враг. К теме ежечасно подстерегающего врага, проходящее через все его заметки, мы еще вернемся.
Мы много говорили о дневниках, а здесь дневник, который касается не дня, а одного выборного во дне часа. Когда ты научишься этот час оценивать по событиям и по своим стремлениям, которые имел, дальше ты обязательно начинай составлять этот час наперед, и каждый день на какой-то час следующего дня составь план. И по этому плану этот час проведи. А проведя его, обязательно в дневнике напиши для себя и оцени, какие события произошли, как они совпадают с твоим планом, и какие, самое главное, сердечные расположения ты при этом пережил. Если ты это будешь делать каждый день и регулярно, то такая дисциплина работы над одним часом выведет тебя постепенно к двум часам в день, потом к полдню, и в конечном итоге, к целому дню. И когда ты сможешь оценивать почасно целый день, тогда твоя внутренняя жизнь выстроится в ту духовную дисциплину, которая даст тебе силы уже от Самого Бога. Вот еще что оставил и благословил нам отец Григорий - такое завещание дал. У него вышло несколько небольших книг, в том числе «Слово на каждый день», в которой собраны выдержки по полстранички, есть его дневники.